Россия – Грузия после империи - Коллектив авторов
Главы «Кино в Абхазии и Сочи» и «Озеро Рица» освещают болезненную проблему государственного единства Грузии. Напомним, что Битов много играл с топонимом «Абхазия», обнажая свой имперский подход к вопросу (Чхаидзе, 2014, 229). Это также подтверждает его игра с правописанием слова «Сухуми», которое он записывает раз по грузинским, а другой раз по русским правилам. Вайль, посетивший Абхазию в середине 1990-х, описывает полупустые санатории и дома отдыха, ужасающую тишину и вызывающее беспокойство спокойствие. Его нарратив довольно нейтрален; рассказчик (русский) констатирует, что приезжий сюда иностранец мог бы даже не почувствовать прошедшую только что войну и не понять, откуда взялись обгоревшие дома, редкие зияющие окна, ржавый остов бронетранспортера у дороги. Грузино-абхазский конфликт является «туманным» фоном для современного туриста. Вайль как бы «кстати» добавляет, что «можно не заметить аккуратно замазанную на дорожных указателях букву „и“ в слове „Сухуми“» [270], хотя эта скромная деталь – символ больших перемен. Отмечает, что в 1990-х гг. две трети населения Абхазии – грузины – покинули эти края. Будучи иммигрантом из империи и представителем нации «колонизаторов» Грузии, автор не занимается вопросом, когда грузины оказались «колонизаторами» Абхазии, которую теперь вынуждены были покинуть. Отметим, что восприятие Грузии абхазами во многом напоминает отношение к России самих грузин. Вайль печально констатирует безжизненность лозунга дружбы народов и подчеркивает всеохватывающую ненависть. Для него грузино-абхазский конфликт – следующий этап процесса распада империи на все меньшие и меньшие осколки.
«Абхазская» глава построена по принципу контраста. Путешественник пишет, что нет никого во всей Абхазии, даже в теплом Сухуми, а плотность населения приближается к полярной (контраст: тепло и холод). Замечает опустевшие и разрушенные гостиницы, где «сквозь зияющие оконные проемы видна пышная зелень». Отмечает, что «даже симпатично, когда из окна выглядывает не постоялец, а ветка акации» [306] (контраст: смерть и жизнь). Сочная зелень растений – надежда будущего возрождения, а пока жизнь кипит только у пограничного перехода через Псоу. «Тысячи снуют по мосту в обоих направлениях с мешками и ящиками: здесь источник жизни. Из Абхазии в Россию тащат мандарины и хурму, из России в Абхазию, через Сочи и Адлер, – все» [307]. В главе упоминается еще одно имя-идентификатор – писатель Фазиль Искандер, родившийся в Абхазии. Творчество автора «Сандро из Чегема» – еще одно общее культурное наследие всей исчезнувшей империи.
Эссе «Вино Кахетии» впервые было напечатано в 1976 г. в латвийской газете «Советская молодежь», еще до эмиграции автора. В «Карте родины» оно перепечатано практически без изменений. К новому изданию Вайль добавил только небольшой комментарий: «Земля особая вообще, особая для русского. Перечитав то, что увидел и описал тогда, в 70-е, поразился: настолько отдельной и самостоятельной воспринималась Грузия, что я, не обинуясь, называл страной составную часть тоталитарного государства, казавшегося монолитом, о распаде которого в те годы не грезил никто. Какое это было изумление, какой урок» [294]. Так же своеобразно и целостно воспринималась советская Грузия Рышардом Капущинским, который замечал, что в воображении поляка СССР представлялся тоскливым и однообразным монолитом. Автор «Империи» не скрывал своего удивления, когда оказалось, что нерусским кавказским республикам удалось сохранить свои давние традиции, национальную гордость и местный, восточный колорит (Kapuściński, 2008, 43–48).
Главу «Вино Кахетии», вошедшую в сборник, Вайль начал следующими словами: «Осенью 1975 года я проехал Грузию с востока на запад. Когда снова оказался там через четверть века, изменилось многое. Пришла независимость, прошла война, пошла нищета, а еще вернее – звучали давние пастернаковские строки» [293]. Дальше приводит цитату из стихотворения «Волны» Б. Пастернака, написанного в 1931 г., которое иллюстрирует специфику страны:
Мы были в Грузии. Помножим
Нужду на нежность, ад на рай,
Теплицу льдам возьмем подножьем,
И мы получим этот край.
Взгляд Вайля на Грузию конца 1990-х – это восторг и идеализация, смешанная с предчувствием катастрофы.
С восхищением узнавался тот же город, деревянные дома старого Тбилиси, где-нибудь в районе храма Метехи, на фоне древней крепости Нарикала: мало есть городских видов такого обаяния. Но и такой тревоги: сколько еще продержатся между небом и землей рассохшиеся ветхие балконы и галереи, свисающие со склонов гор, – чинить дома не на что. При всех переменах безошибочно узнавались те же люди [293].
Бывалый путешественник поверхностно объясняет читателю топографию города, отмечает изменившиеся топонимы (площадь Свободы – бывшая Ленина), повторяя и записывая их в памяти для себя. На одном дыхании перечисляет все разнообразие и богатство Грузии:
Лихский хребет разделил Грузию, оставив к западу – горы, субтропики, море, к востоку – холмы, виноградные долины. К западу – бойкие имеретинцы, мегрелы, гурийцы, к востоку – спокойные карталинцы, кахетинцы [294].
Автор убедительно подчеркивает, что со времен первой поездки в его памяти крепче других регионов запечатлелась Кахетия, как будто этот осколок был квинтэссенцией Грузии:
Помню и великолепие Тбилиси, и фаэтон на набережной Батуми, и свежий ветер Рикотского перевала, и пропахшие кофе сухумские улицы, и мандариновые рощи Пицунды, и лебедино-магнолиеву роскошь Гагры. Но все это я вспоминаю, когда захочу. А само вспоминается лишь одно – Кахетия. Словно выпив ее приворотного вина, впитал ее частицу, и она, частица эта, так и живет во мне, не очень-то со мной считаясь [294–295].
Автор обращается к одному из важнейших культурных идентификаторов, с которыми ассоциируется вся Грузия, – сбору винограда и виноградной культуре. Кахетия в воспоминаниях Вайля – суть грузинской души. Именно в Кахетии он участвовал в настоящем застолье и именно там особо ощутил грузинское гостеприимство «под инжиром и абрикосом, за столом, уставленным цветами, зеленью, сыром, помидорами, вином», где тосты являются «образцом ораторского искусства простых крестьян», а «хлебосольство входит в этический кодекс грузина» [293]. Вайль запомнил райскую картинку грузинской земли, щедрость местных жителей. Одновременно испытывая чувство отчуждения, так как русский человек – гость, а не хозяин этой земли. Однако этот гость попытался показать хозяевам, что ему известны «знаковые имена» грузин, и продемонстрировать русскоязычному читателю, что он знаком с их обычаями:
Пока говорил, старики слушали, качая головами в одинаковых круглых войлочных шапочках. (Шапки эти – сванские – потомок подшлемника. Память о героических и неудобных временах, когда желающий остаться в живых горец даже за водой шел во всеоружии.) Я видел, как зажигались глаза стариков при упоминании имен Чавчавадзе, Бараташвили, Леонидзе, Пиросманишвили, Гудиашвили.
Это было то, что меня поражало на всем пути: культура и история нации и страны живет в самосознании каждого. Я говорил «Бараташвили», и старики бормотали, улыбаясь: «Николоз», а в тосты вплетали его стихи [296].
Вайль явно увлечен грузинским искусством виноделия. Перечисляет сорта кахетинского винограда, названия знаменитых кахетинских вин, объясняет тонкости выращивания винограда, подробности процесса изготовления вина. «Букет грузинских вин неотделим от запаха мяса, вкуса пряностей, хруста зелени, аромата фруктов», – утверждает известный гурман [298][94]. Сам он вызывает такой же интерес у местных жителей, как и они у него. Будучи позван полузабытым словом «путник» и приглашен на грузинскую свадьбу, он вновь ощущает свое положение «пришельца», «странника», «гостя».
Вайль понимает, как характерно для маленькой Грузии масштабное (имперское в каком-то смысле) мышление о времени и пространстве. Отмечает реакцию грузин при упоминании имен их великих предшественников, убежденность стариков в бесспорном влиянии грузинских деятелей литературы и искусства на формирование тождества всей нации и культуры
